Уже вошедшее в привычку, перед тем, как ответить, посмотреть на дисплей, в этот раз меня не удивило, а скорее насторожило. Вернее сказать, я понял, что, что-то случилось. Поскольку с этого телефона могли позвонить только двое, я ответил и, услышав голос друга, немного успокоился, но новость была плохая. Назвав меня, как и прежде,- «старый», по привычке с давних времён, когда нам не было и тридцати, и совсем не думали о старости, теперь было уместно.  Не сказать, что эта новость сильно огорчила меня, но она была плохая: умерла Марианна. Я отключил телефон и долго лежал в темноте, молча, без движений, гоняя в голове повторяющиеся, бесполезные мысли. Когда уходят из жизни люди старших поколений, это кажется понятным, но, когда это происходит с твоими сверстниками, то возникает чувство, что стрелки часов давно крутятся не так медленно, как раньше и сделали столько пропущенных оборотов, что реальность сделалась немного другой. Было понятно одно, что завтра я поеду в Александрово, чтобы не оставить старого друга наедине со своим горем.

Последние годы мы редко встречались и именно из-за его жены. Она много пила и запойно. Всякий раз, когда мы виделись, это сильно портило настроение и отбивало желание встречаться снова. Дом, который купили, когда-то в складчину, из-за моих редких визитов, незаметно перешёл в их постоянное пользование.

Тридцать лет остались где-то позади, как шумная и многолюдная вокзальная платформа на пути следования к тёплому морю. Бесконечная череда дней, беготня, заботы, пустые хлопоты незаметно отковыривали от жизни день за днём, месяц за месяцем. А потом и годы полетели с ускорением, скорость которого отследить уже не получалось. Собрать бы всё в кучу, но одно с другим плохо клеится. Обрывки, обрывки и снова обрывки. Хочется чего-то целого, но его нет, потому, что такая была жизнь. Где- то несуразная и не стоящая того, чтобы вспоминать, а иногда и очень даже ничего.

Дорога до деревни далась с трудом. Солнечногорск стал ещё больше непроходимым. Топтание на месте в потоке машин всех размеров раздражало, и когда, наконец-то последний светофор остался позади, утопил педаль в пол, но не на долго, заголосила противорадарка. То разгоняясь, то сбавляя темп, проехал и Клин. Как-то стало легче на дамбе в Безбородово. Водная гладь всегда действовала на меня успокаивающе. В очередной раз подумалось,- какого чёрта не поискали себе дом на берегу этой воды, а попёрлись в такую даль. И дорога была бы короче, и места красивые. Но всё в прошлом. Хотелось подальше.

Когда дорожные знаки оставили позади Завидово, показалось, что всё худшее позади. В пути, выбравшись из одной непроходимости, почему-то думается, что других не будет. Случается, и по-другому.  Мост через Волгу, всё еще достраивался, но за ним объездная вокруг Твери и до Торжка рукой подать. Из-за ремонтных работ этот кусок пути сделался труднопроходимым и, оказавшись совсем близко от деревни, я увяз на коротком отрезке дороги почти на час. Так бывает, и это бесит.

Вымотанный и уставший я оставил машину у первых домов, чтобы не увязнуть в глубоких колеях, продавленных лесовозами и трелёвщиками, валившими лес почти 10 лет назад, но оставившие после себя такую непроходимость и глубокую память. От нескольких напряженных часов за рулём и темени слегка шатало, как после корабельной качки на берегу.

Из темноты возник Боря. Вид у него был даже не деревенский, а скорее бомжацкий. Было видно, что пил он не один день и пил запойно. Какая-то куртка на несколько размеров больше висела на и без того обвалившихся плечах. Вытянутые пузырём в коленках трикотажные панталоны, прозванные в народе «трениками», даже во мраке осеннего вечера казались заношенными до нельзя. Вид у него был помоечный.

Не говоря ни слова, он подошёл близко и обнял меня, прошептав на ухо пересохшим ртом: «Старый… Ты не представляешь, как я рад тебя видеть.» Он редко откровенничал и чувства его были всегда спрятаны глубоко и не для всех. После долгой отсидки, что называется, «по молодости» и «по глупости», Боря, какое-то время делился историями о тюремной жизни. Это заняло пару лет после семи отсиженных, а потом замкнулся и сделался молчаливым. Хотя время от времени любил и порассуждать о том о сём. Как-то, несколько лет назад улетел с друзьями в Индию. Эта страна настолько захватила его сознание, что сделалась для него чуть ли не воплощением всех мечтаний. Не знаю, что больше его туда манило, хорошая травка или неизведанная чужая жизнь, о которой раньше он мог лишь читать в книгах. Но после нескольких поездок, проводя там почти всю зиму, расходуя до последнего отпущенные дни для безвизового проживания, Боря отпустил седые волосы до плеч и, когда перетягивал их резинкой в конский хвост становился похожим на индуса. Изъездив Индию вдоль и поперёк, он завёл много знакомств, как среди соотечественников, так и индусов. У него даже сложился определённый ритм жизни: с ранней весны до начала зимы в Александрово, а затем, в Индию на зимовку. Но летал всегда один.

Виделись мы редко. Звонки по случаю, поздравления с разными праздниками. Это были дни рождения и Новый год. Случалось, несколько раз приехать на осеннюю охоту на тетерева. И вот другой случай, о котором никогда не думалось.

Забрав вещи из машины, мы на ощупь, в кромешной, осенней темноте, засеменили к дому. Тусклая лампочка на крыльце еле мерцала и тропинка, протоптанная в высокой траве, угадывалась плохо. То и дело спотыкаясь о неровности. Я с облегчением бросил оттянувшую руки сумку на крыльце, давно потерявшем нулевую горизонталь.

Боря… Мой сын, ещё не умея толком говорить, называл его «дядя Горя». Как же дети, сами не осознавая того, произнося малознакомые для них слова, умеют дать им вполне осознанный смысл.

Он ждал моего приезда и приготовил ужин. На кухне было прибрано. Всё тот же деревенский абажур, вместо света раздавал жёлтую тусклость. Рубленный топором и пиленный ножовкой стол и самодельные стулья с лавкой, оставшиеся от старых хозяев и тарелки на столе с клеймом фабрики имени Калинина. Мало, что поменялось за многие годы. В этом была особая прелесть этого дома.

Последним, из старых хозяев, жил в нём до нас, дед Кирьян. Здесь и умер, на железной кровати у окна.  Судя по всему, один и никому не нужный, кроме сердобольной соседки, которые находятся иногда. После него остались разбросанные по полу стрелянные гильзы. Высушенные заячьи и кабаньи шкуры, и целый музей непонятного хлама в клети и на чердаке.  Последний человек, который присматривал за ним до смерти, была баба Настя. Бойкая старушка с пергаментом вместо кожи на лице и чешуёй на ладонях со въевшейся землёй в потрескавшиеся мозоли, но хорошей памятью. Она помнила то, о чём мы читали в учебниках истории и то, о чём нигде не писали. Приезжая в деревню, мы не забывали гостинцы для бабы Насти. Взамен получали рассказы о деревне, революции, батраках и кулаках. И о том, как раскулачивали всех подряд. И, как местные пьяницы выбивались в «люди». И, ещё пол ведра куриных яиц.

Покосившийся пятистенок, перенесённый с другого берега Осуги, при строительстве Екатериной Великой Московского тракта, простоял не одну сотню лет и был сильно загружен чужими жизнями. Толстенные брёвна умели держать тепло в зимние морозы и прохладу летом. Но ещё в них было много того, от чего, иногда, по спине бегали мурашки. Какими-то непонятными, но очень ощутимыми волнами гулял холодный ветерок, от которого всё внутри сжималось. Он был не злобный, но чьё-то присутствие наводило бессознательный страх. Особенно я чувствовал его в сенях. В самом доме было чисто, но сени… Несмотря на то, что сквозили рассохшимися досками, что в стенах, что в полу таили в себе какую-то тайну, рвущуюся наружу, но не в силах просочиться сквозь дощатое решето, как через ряды колючей проволоки, вынужденное метаться в деревянном затворе.

Однажды я поделился своими страхами с бабой- Настей.

— Может это дед Кирьян злится на детей, что дом продали или нас выживает. Хотя в доме я плохого не чувствую. Наоборот, когда мы за дом взялись, убрались внутри, оторвали эти дурацкие обои с кучами высохших мух, под ними, какое-то одобрение пришло.

Она не задумываясь ответила:

— Это не Кирьян… Люська. Она приходит… или никак уйти не может. Когда, я к Кирьяну ходила, то видела её. Злобная зараза. Не любила она Вальку. Так… выдали…  Хотя столько лет прошло. Настырная зараза…  Бывшая жена младшего сына Кирьяна, Валентина. Того, что дом вам продал.

— Что её тут держит,- удивился Боря.

— Кто знает? Как-то странно умерла. Участковый написал, что упала и ударилась виском об утюг. А мне кажется, что этот утюг прилетел ей в голову от мужа. И случилось это в сенях. Сам подумай, кто гладит бельё в сенях, тем более зимой? Ещё и в ночной рубашке.

Настя озорно посмотрела мне в глаза и тут же отвернулась. Жизнь учила её всему, а осталось главное правило, не доверять никому. Разоткровенничалась и пожалела. Скоро все свои и чужие тайны она унесёт безвозвратно с собой, — подумал я. Кому-то стоило бы даровать вечную жизнь, чтобы больше знать о прошедшей, но кому это будет интересно? Баба Настя, это как большая деревенская энциклопедия, шутили мы.

После этого разговора, заходя в сени и, чувствуя холод на спине, я стал оборачиваться и кричать – «Люська! Отстань!»

Что интересно, такой способ оказался действенным. Только не знаю, для Люськи или для меня.

Теперь старые брёвна этого дома приняли ещё одну смерть, подумал я. Но Марианны здесь не было. Может я просто её не чувствовал. Или от того, что умерла она на больничной кровати или на операционном столе, где её пытались вернуть к жизни.

 

Хрустнув бутылочной пробкой, я налил в рюмки водку и, мы молча выпили. Боря, похоже давно не евший, молча работал вилкой без остановки. Я налил ещё по одной. В таком же молчании провалилась и она. Мы ели и пили водку в жёлтом свете слабого электричества, не портя тишины разговорами. Хотелось сказать чего-то сочувственного, а нужные слова терялись и не складывались в предложения. Заезженных слов не хотелось. Другие на ум не шли.  Когда вторая бутылка покатилась по кривому полу к печке, и Боря, что-то запричитал про то, как неожиданно всё случилось, а я, снова, не найдя слов сочувствия из элементарной тактичности, которая в наших отношениях никогда не присутствовала, хрустнул очередной пробкой на бутылке. И после короткой паузы, разлив по рюмкам, попробовал закончить разговор, который стал в тягость.

— Неожиданно, когда КАМАЗ на встречной и деваться некуда, и машина всмятку вместе с содержимым. А тут какая неожиданность? Всё по плану. Думал, что она так бухать и дымить, как паровозная труба, вечно будет? Мне кажется, что она одной ногой давно там стояла. Так… Уверенности не хватало. Осознать или не хотела, или не могла. И ты это не мог не замечать. А организм не со всем может справиться, когда им так пренебрегают. Сказал же тебе доктор, что от печени ничего не осталось.

Сам не пойму, хотел я этим его успокоить или просто не находил слов сочувствия. Вернее сказать, хотелось логически объяснить случившееся. Может стоило пожалеть его, но вряд ли он этого хотел.  Тут же упрекнув себя в резкости, захотел перевести тему и, как это часто бывает, вместо того, чтобы вовремя остановиться понёс какую-то ахинею.

— Вот согласись, любое живое существо на этой планете устроено таким образом, что борется за жизнь всеми силами. Приспосабливается к самым невыносимым и суровым условиям. Выживает там, где, казалось бы, выжить невозможно. Будь то какой ни будь паучок или ящерка. Я уже не говорю о великом множестве птиц, каждая из которых нашла для себя самый оптимальный способ выживания. И, какой-то неприглядный коростель, хрюкающий у тебя под окнами, прилетел из Африки за тысячи километров, на наши поля, чтобы найти здесь свою самочку и вырастить здесь потомство, а затем, снова вернуться на далёкий континент. Животный мир сумевший сохранить себя в самых сложных условиях. И в их организмах заложено столько природной мудрости, способной прятать размножаться, кормиться, а когда надо, и лечиться.

А человеческий организм, наделённый множеством механизмов борьбы с внутренними болезнями, умением заживлять, казалось бы, смертельные раны, растворять в себе всё не нужное и выводить без остатка.  Выращивать новые ткани, сращивать переломанные кости, бороться с вирусами и бактериями. Только задумайся, на что способен человеческий организм, умеющий переживать холод и голод. Любые лишения. Иногда жизнь, висящая на волоске, вдруг превращает невидимую нить в толстый канат и возрождается из пепла. Плюс медицина…

И, что делает человек со своей жизнью? Как он издевается над своим организмом? Главное ради чего? Ведь эта жизнь, возникающая там, глубоко в чреве от столкновения невидимых клеток, вроде бы надёжно спрятанная, с первых минут начинает бороться за своё существование. И невидимая борьба может закончиться таким же невидимым поражением, а может и получить продолжение. Но и продолжение будет не лёгким. По крайней мере в биологическом смысле. Болезни, инфекции, тяжёлые выздоровления. И соблазны. Разные. Еда, алкоголь, наркотики, курение. И снова работающий за спасение организм. Всем кажется, что это непотопляемый корабль, а он напоролся на рифы и пошёл ко дну, пуская пузыри. Или просто корпус не выдержал напряжения и дал течь. Одни идут на дно быстро, другие, как получится.

А Марианна…. Иногда казалось, что жизнь, такая сильная, была ей в тягость. Толи наскучила своим однообразием…. Или много чего не сбылось у девочки, приехавшей в столицу из захолустья, как она всегда называла Шахты.  Мне кажется, что она и не поняла, что произошло. Перешла из состояния полусна в бесконечность. Так… почувствовала перед этим, что-то неприятное, может невыносимую боль, которая помогла ей сделать последний шаг… и переступила.

— Старый…Она кровью блевала… Здесь на кухне… Только отмыл сегодня к твоему приезду — очнулся Боря.

— Значит боль и вкус крови, — подумал я. Но говорить вслух этого не стал.

— Вот ты всё «организм» да «организм» …- Очнулся Боря, — Видел я всё, а поделать с этим ничего не мог. Бесполезно ей было запрещать. Всё, что угодно, но пить и курить было для неё святое. Это, как еда или вода. Не обсуждаемое. «Не лишай меня последних удовольствий»,- дежурная отговорка. Только вчера вдруг понял, что остался совсем один. И даже такая, вечно бухая прокуренная, как ведро с «бычками», она занимала, какое-то пространство и меня это устраивало. Вдыхала ту часть воздуха, которая без неё для меня стал лишней и от этого лишнего воздуха я стал задыхаться. До этого я не чувствовал себя одиноким и, храпящий в углу «организм» не вызывал во мне никаких чувств, но теперь я понял, что он мне нужен. А его больше нет и никогда не будет. Я провалился в пустоту и ползаю, как таракан в стеклянной банке.  Во мне поселился страх, что никогда из неё не выберусь.

— Странно… В жизни ты никогда не боялся ввязаться в любую драку, в любой блудняк, а в отношениях с женщинами, почему-то пасовал. Нет. Всем видом ты показывал себя хозяином положения, но со стороны было понятно, что это не так. Мне кажется, что она всегда знала, что ты женился на ней не любя, а в отместку. И звал её не иначе, как «бобриха». А Маркову, или «Морковку» всё-таки разыскал через много лет. Дал двум женщинам насладиться ненавистью друг к другу. Попытался провернуть всё обратно и поиграться с тем, с чем не играют, но не вышло. Хотя своего добился. Маркова была готова вернуться, но тебе это стало не нужным. А Бобриха так и осталась Бобрихой.

Я умолк, а Боря, видимо согласный с тем, что услышал, поставил на середину стола старую фотографию Марианны в новой рамке. На ней она была молодая и красивая с копной густых каштановых волос и надменной улыбкой.

— Детей у вас не было, может и к лучшему. А, случись, родила бы Марианна…  Оба на игле сидели, пропустили через себя столько разного кайфа, что ребёнок ваш кайфовал бы долго. Столько долго, сколько смог бы прожить. Но я не к тому. Вот смотрел я на неё сидящую в клубах табачного дыма с банкой пива, ленящуюся даже помыть бокал, чтобы, элементарно выйти из походного состояния. И медленное сползание в состояние ничего не делания. Скромные деньги за аренду квартиры, которую оставили и переехали в деревню. Что-то, где-то, как-то. Ещё неплохо, по сравнению с бомжами на «трёх вокзалах». Хотя вокзал был и здесь. Сели в грязный и пропахший какой-то немытой жизнью плацкарт и вышли. Вернее, вышла она, а ты остался. Белья нет и не надо. Экономно. Стирать не надо.  За, то есть деньги на выпивку и сигареты. Но сколько, ты думал, это будет продолжаться? За столько лет даже матрасы не поменяли на которых не понятно, кто спал и отходил в другие жизни.

— Старый! О покойниках плохо не говорят,- с тоской посмотрев на меня, вдруг взмолился Боря.

— Во-первых, ничего плохого, хоть и мало хорошего. И говорил я о вас.  Но, с чего ты взял, что об умерших плохо не говорят. Говорят, и ещё как… О ком ещё так поговорить, как не о них. Когда всё кончено и другого не будет. Каждый может отличиться или просто высказаться. Часто об умерших можно услышать больше, чем о живых. Кого-то боялись. Кого-то не хотели обидеть. Завидовали, не любили, а иногда тайно ждали — «когда же черт возьмёт тебя»? Но для меня, ни то, ни другое и не третье. Просто сидим и выпиваем. Только вспомнить ничего не могу. Банка пива в руках, огромная голова в клубах дыма и сигарета в зубах. Самое нормальное, когда спала. Хотя бы воздух никто не отравлял.

Но Боря слов моих не слышал. Поменяв рюмку на фужер, он напомнил его до краёв и выпил словно воду.

— Старый. Ты не представляешь, как я рад тебя видеть,- снова услышал я.

Боря достал сигарету из мятой пачки и вышел в сад.  Под старой яблоней, в темноте похожей на вековой дуб стояли два одиноких пластиковых стула друг против друга. Они, как будто ждали, что Марианна и Боря сядут друг против друга и будут смотреть на поле и темнеющий за ним лес, кутаясь в тёплые пледы. Но он не сел ни на один из них.

Как бы не хотелось поспать подольше, но после вчерашнего проснулся с первыми лучами солнца. Боря спал. Расчехлив ружьё, я захватил пяток патронов и манок на рябчика, решил прогуляться по лесу. Когда уже был в сенях услышал шлёпанье босых ног по полу. За резко распахнувшейся дверью показалась Борина голова. Взъерошенная немытая и нечёсаная. Тяжёлые мешки под глазами и безвольно висящая нижняя губа.

— Ты куда? Почти просипел он.

— Пойду в лес прогуляться. Может рябчика на обед принесу. Хочешь, пойдём. Проветришься немного.

— Я с тобой,- живо откликнулся Боря. Ждать долго не пришлось, потому, как спал он не раздеваясь. Больше времени ушло на то, чтобы собрать закуску и сполоснуть рюмки.

Выйдя из-за сарая в сад, мы подняли с яблони стаю тетеревов, которые с шумом, тяжело оторвались от толстых ветвей старого дерева, посаженного не нами, но родящего каждый год такие урожаи, что ветви падали на землю от тяжести, а от опавших плодов земля становилась бордовой.  Сорвавшиеся с дерева птицы встряхнули ствол, от этого, спелые плоды посыпались на землю, добавляя паники к взлётному шуму. Я, с досадой скинул с плеча ружьё, но сообразив, что не заряжено, снова повесил на плечо.

— Видал…,- Обрадовался увиденному Боря. Любят косачи наш сад. Иногда выхожу покурить, а они и не пугаются. Сидят, и, так внимательно смотрят. А тебя испугались. Просекли, что с ружьём. Красивые черти… Весной, когда токуют, воздух становится сладким от их курлыканья. Петухи красивые, а тетёрки так себе… Невзрачные.

Я, на всякий случай зарядил ружьё и, уже, взяв на изготовку, пошёл впереди. Но теперь, из многолетнего опыта знал, что такие случайности не повторяются несколько раз в день.  Когда-нибудь потом, точно повторят историю.

Трава от утренней росы была такой мокрой так, что вода с неё летела на ноги, как после хорошего ливня. Но, начинающее греть землю солнце, местами, куда дотягивались горячие лучи, уже успело подсушить тропинку. Проснувшийся лес уже шумел и порхал, прячась в желтеющей листве. По знакомой лесной дороге мы вышли к Осуге. Мачтовые сосны, ровные, как на заказ, неподвижно стояли на фоне синего неба. Боря, пообещав не шуметь с бутылкой и закусками спустился к воде, а я ушёл в сторону, ближе к впадающему в лесную речку ручью и начал, не спеша манить. Из леса послышались отзывы. Поняв, что дело пошло, я прижался телом к толстому стволу старой сосны и повторил несложную песню. Неспешно, из чащи донёсся едва уловимый отзыв.

— Это уже другой, заметил я. Значит надо быть внимательнее. Когда совсем близко послышались взмахи крыльев, я глазами поискал прилетевшую птицу и не ошибся. Ближе к верхушке старой ели сидел самец. До него было не больше двадцати метров. В азарте свих поисков, он или не хотел на меня обращать внимание, или просто не замечал. Не дожидаясь моих писков, он пропел сам. Ствол ружья смотрел в землю и на таком расстоянии мне показалось невозможным поднять его незаметно и прицелиться. Так оно и вышло. Ружьё ещё был на пол пути к цели, как рябчик почувствовал обман и неслышно спланировав на соседнее дерево, пропал из виду.

Так уж бывает на этой охоте. Я менял места, манил и снова переходил на, как мне казалось, обжитые для рябчика места, но он затаился и молчал. Расстроенный я поставил ружьё на предохранитель и пошёл к реке искать Борю.

Он лежал на песчаной косе, которая, словно большая жёлтая лодка плыла на встречу быстрой речной воде. Перейдя через неглубокий брод, отделявший этот островок от берега, я растянулся на нагретом солнцем песке. Боря спал, уткнувшись лицом в подогнутую руку. Рядом лежала пустая бутылка водки и надкусанный огурец. Боясь разомлеть и заснуть под колыбельное журчание, я сел у воды опустив ноги в прохладный поток. Из камышей у другого берега, показался селезень. Он как будто ослеп от радости и не замечая нас, беспечно кормился то выплывая из камышей, то пропадая в них.

— Уж этого-то не упущу,- подумал я.

Отпустив его в камыши, я тихо взял ружьё и прицелился, решив снова попробовать охотничью удачу.  Долго ждать не пришлось и, с его появлением, я выстрелил. Дробь легла в цель. Остальная, что прошла мимо вспенила воду. Боря, от неожиданности вскочил, и уставился вопросительно на меня.

— Старый… Ты успел искупаться? — спокойно спросил я его.

-Нет,- всё так же ошалело глядел на меня Боря.

— Тогда плыви. А то обед уплывает,- и показав на подхваченную течением утку, уже почти приказал,- ныряй, или не найдём.

И Он, скинув майку, не задумываясь, бросился в воду. Догнав добычу, перевернулся на спину и отчаянно начал грести против быстрого течения. Когда догрёб до мели, где можно было нащупать дно, победно поднял трофей над головой.

— Я у тебя, как охотничий пёс,- прохрипел он, задыхаясь после тяжёлого заплыва.

— Хотел же искупаться… Так и провалялся бы на берегу. Теперь хоть освежился.

— Вода леденящая. Уж бодрит так бодрит,- сипел Боря.

— Осень на дворе… осень. —  с грустью подумал я вслух.

Когда вернулись в избу, усталость сморила меня. Я опрокинул подряд две рюмки и закусив арбузом, попросился спать. Боря не возражал. Озадачив его ощипыванием птицы и чисткой картошки, я вернулся на раскладушку и с наслаждением вытянувшись под тёплым одеялом в прохладной избе быстро заснул. Дневной сон короткий и лёгкий, но толку от него бывает много больше, чем от долгого ночного. Проснувшись так же неожиданно, как и заснул, я собрался на кухню, как заметил, что, Боря так же, не раздеваясь спит в компании с тощей кошкой.

Завтра его ждал трудный день. Мы не говорили о предстоящих похоронах, как будто молчанием можно было всего избежать, пропустить, проснуться через день, лучше через неделю.

Готовка заняла и время, и внимание, отвлекая от главного, но скоро он снова заговорил о Марианне. Удивительно, но в его разговорах было больше неустроенности в быту, которая навалилась на него с первых же часов. Я не слышал ни слова сожаления об утрате очень близкого человека. Он говорил о стиранных рубашках в шкафу, о расставленных банках на кухонных полках, о солёных помидорах и грибах в подполье. А я про себя гадал,- когда это она находила для этого время. В моменты какого просветления. Или он вспоминал другие времена.

Я молча слушал и, снова не находил слов, которыми смог бы поддержать его. Фальшивить не хотелось. Оставшись наедине со своими воспоминаниями, Боря прикурил сигарету и вышел на двор. Поняв, что ничего нового мы друг другу уже не скажем, я взял ключи от машины пошёл за ним.

Вечернее солнце устало валилось на лес. Перегретое за день, багровым шаром пробиваясь сквозь мощные кроны оно было и близко, и далеко до недосягаемости. Краски леса менялись, придавая всему большую красоту и загадочность. Над полем появилась молочная пелена тумана. Сырая прохлада быстро вернула нас в дом.

— Поедем прокатимся,- предложил я. Боря молча кивнул и сел в машину.

Выехав за деревню, мы доехали до Скрылёво. Проехав через почти заброшенную деревеньку, после церкви стоящей на въезде, свернули в поле.  Там поднялись на холм, где я остановил машину у края карьера.

— Вот от чего вода ушла в колодцах. Очнулся Боря. Песок возят…И, бросив окурок в карьер пошёл к машине.

— Спать хочу. Едем домой.

В доме, не смотря на осенний холод было тепло. За стол больше не сели. Сразу спать. Боря завалился в чём был на в свой хламовник, а я на свою остывшую раскладушку.

Откуда ни возьмись в Бориных ногах снова появилась кошка и заурчала так, что было слышно на весь дом. Я заметил, что это животное умудрялось приходить и уходить при всех закрытых окнах и дверях. И появлялась она ровно тогда, когда Боря валился на кровать, скрипя панцирными пружинами. Уже заплетающимся языком Боря прохрипел: «Муська…Где была дура?» И Подобрав её подмышку успокоил. Стало тихо, но откуда-то взялся комар. Который долго не давал покоя, и всё-таки усталость взяла своё и я, несмотря на всё своё противление этому насекомому сдался на милость случая, проваливаясь в спячку и подло надеясь, что он отстанет от меня и переключится на этих двоих, которым было, как мне казалось, глубоко безразлично. Я, как мне показалось, уже спал, когда из угла, вполне трезвым голосом Боря спросил

— Старый… Повозишь меня завтра? — спросил он засыпая

— Конечно старый… Когда вставать? — ответил я сквозь сон.

— В больницу к 2-м. Подружки должны подъехать из Москвы. Время перенёс, что бы усели.

Снова зазвенело в ушах от тишины. Может это во сне мне приснилось, про два часа и подружек из Москвы, засомневался я. И успокоился, разбудит, когда придёт время. Не проспит же он похороны своей жены.  Подмяв подушку поудобнее, я повернулся на бок и внезапно проснулся от собственного храпа. Значит уже действительно отключаюсь, подумал я перед тем, как окончательно провалиться в глубокий беспокойный сон. Проснувшись с первыми лучами солнца, я заметил, что со времени покупки дома, в нём так и не поменяли занавески на окнах. Висели хозяйские, прозрачные рукодельные. Наверное, деревенским, привыкшим вставать с первыми лучами солнца именно такие и были нужны. Вместо будильника. Солнце светит в глаз, пора вставать! А, как ещё объяснить, что в деревне все спальни в деревне окнами на восток. Я лежал, кутаясь в походное одеяло и наслаждаясь теплом. В комнате было прохладно. Изо рта шёл еле заметный парок. Спать уже не хотелось, а в памяти крутился всё тот же непонятный сон. Он не отличался от многих других и в нем было надоедливое повторение событий. Чужие города, со знакомыми названиями. Такие же улицы и станции метро. Потерянность. Желание попасть домой, но утопая во всём незнакомом с вполне знакомыми названиями. Вроде бы мои машины, которые невозможно завести. Обрывки фраз по телефону, а затем отсутствие сети, или сигнала, или, просто я не могу вспомнить номер телефона, а, затем и вовсе, разрядился аккумулятор. И во сне до смерти хочется спать, а сна нет ни в одном глазу. Понимая, что можно не стараться заснуть, хотя так хочется, я тихо оделся и вышел в сад. С той же яблони, тяжело взмахнув крыльями взлетели два тетерева. Создавая под большими крыльями избыточное давление, они шумели, как коптеры на взлёте. Срисовав, что на этот раз я без ружья, несколько раз лениво взмахнули крыльями, а потом тихо спланировали на скрученные тюки соломы, за оградой сада, внимательно наблюдая за каждым моим движением. Под яблоней, с которой они только, что слетели всё так же стояли друг против друга, два белых, уличных пластиковых стула. На одном лежало яблоко. В этих стульях было столько одиночества, что к горлу подкатил комок.  Стулья терпеливо ждали двух старых друзей, которые усядутся, напротив. Не обязательно для разговора. Просто напротив, чтобы видеть друг друга и быть вместе. И похоже готовы были ждать их хоть целую вечность.

Мне стало стыдно за вчерашнее. За ненужное откровение, без которого можно было обойтись, но не обошлось.

Сказанные, перед тем, как заснуть слова не приснились. Действительно засыпая Боря сказал про время и подружек из Москвы. До выезда в Торжок я отвёз его к церкви в Раменье. Три местных мужичка заканчивали копать могилу. Место было хорошее. На церковном дворе под раскидистой кроной старой липы. Покидав лопаты они, подошли поздороваться, вытирая потные ладони о грязные штаны. Немного помялись и попросили на водку. Боря улыбнулся, но не отказал.

Обойдя вокруг старую церковь, стоящую на обрыве над Тверцой, я подумал о том, как все тихо и просто в наших деревнях, которые не знают всего отвратительного, с чем приходится иметь дело москвичам или другим жителям больших городов.

Когда-то заброшенная и полуразрушенная церковь, оживала. Зайдя внутрь, я увидел леса и рабочих. Чувствовался запах свежей краски.  Под куполом, молодой паренёк, аккуратно скоблил шпателем свод, стараясь не повредить остатки фресок. Здесь давно поселился покой и, кто бы не пытался его разрушить он не сдавался.

 

На больничном дворе кипела жизнь.  Одни машины подъезжали к парадному входу и там стоял шлагбаум. Другие свободно заезжали со двора, паркуясь, как придётся. Над облупленной дверью висела такая же облупленная табличка «МОРГ». Не могу себе представить откуда в русском я зыке взялось такое слово «МОРГ», но для меня оно связалось с таким же необъяснимо страшным и не приятным, как «РАК». Ещё, возникшее, как производное, «РИТУАЛ».

В назначенное время, не дожидаясь приезда подружек, два бойких паренька, вынесли гроб с Марианной и поставили его на две приготовленные табуретки.  Вернее, с телом Марианны. Крышка гроба, с рюшами, стояла опёртая на ржавый борт «Буханки». Лицо её стало ещё больше, чем я видел, в последний, приезд, и жёлтым, как сдобное тесто.  Большая голова при каждой перестановке скатывалась на бок.  Боря подходил и заботливо поправлял. Можно было подумать, что это доставляло ей какое-то неудобство, но она снова падала на бок. Его запоздалая забота была такой же, как и всё в нашей жизни.

Подоспели и подружки из Москвы. Хуже нет, чем смотреть на чужое горе, которое не можешь разделить, подумал я и вернулся к машине. Решив для себя быть в этот день водителем, я легко вошёл в роль. Из больницы наш небольшой кортеж доехал до церкви в Торжке, где молодой батюшка долго отпевал человека, который в жизни и креститься то не умел. Но таков был порядок.

Когда всё закончилось, Боря пошел вдоль крутого откоса над рекой. Я пошёл за ним.  Тропинка, заросшая травой, угадывалась с трудом. Но оказавшись над самым обрывом я увидел ступеньки, вырубленные в глине. Кое где сохранились подгнившие доски. Место было красивое. Там, внизу, текла река. Берег, на котором мы сидели подмыло течением, и тропинка заканчивалась над водой. Ещё ниже, почти на плаву держался мосток. Боря сел на самом краю, а я, давно разлюбивший высоту, выбрал место рядом. Он тихо плакал. И, вдруг подняв мокрое от слёз лицо к небу, сорвался в крик: «Марианна, где ты? Где ты?»

Слёзы, которых я не ждал, полились у меня из глаз. Что бы не разрыдаться, я ушел подальше от него, найдя себе место на поваленном дереве. Мне не хотелось слёз, но они меня не спрашивали, а текли ручьём. Стало жалко Борю, Марианну и долгие годы, которые так или иначе прошли вместе с ними.