Я лежал на боку, на вытертой до основания, когда-то оранжевой клеёнке и терпел, пока молодой доктор раздражённо пальпировал мою ягодицу. Не понятно, откуда взявшаяся та припухлость разболелась так, что мне было сложно не только сидеть, но и чихнуть лишний раз.

— Почему раньше не обратились? — вполне резонный вопрос ответить на который я не мог ни себе, ни ему.

— У вас гнойный абсцесс. С госпитализацией согласны?

---

За дверью приёмной ждала жена. Я вышел и сообщил, что остаюсь в больнице. Наскоро составили список необходимых вещей, и я послушно пошёл за санитаркой. Мы поднялись на третий этаж, где нам встретился то же доктор, который, не глядя в мою сторону, недовольно высказал санитарке:

 — Я же сказал во вторую… — и мы спустились этажом ниже.

Оказаться в переполненной провинциальной больнице во время эпидемии, было совсем не вовремя. Хотя, когда и как это можно спланировать?

Так, банальный расчёсанный укус, какой-то мошки, сделал меня лежачим больным, и я в очередной раз убедился, как хрупок и беззащитен бывает человеческий организм, когда ничтожно малое насекомое, может запросто свалить его или уничтожить.

Через пол часа меня уже прооперировали. Сделали это без наркоза. Не церемонились. Предупредили, что придётся потерпеть. И, я терпел, как мог, не стесняясь в выражениях. Через пол часа, а может и меньше, велели встать, и я покинул пыточную. Ввиду переполненности палат, место мне нашлось лишь в гулком коридоре, на операционной тележке на колёсах. Я лежал на боку, стараясь не тревожить свежую рану и наслаждался пустотой в своей голове. За этой пустотой была вся неожиданность произошедшего и всё то, что не оставило выбора. Боль отпускала. Застеленное больничное бельё пахло прелостью. Его, не высушив до конца, спрессовали с другими тряпками. Я пытался уловить хоть намёк на средства для стирки, но видимо этим здесь не баловались. Можно было бы попросить жену, чтобы она добавила к списку, что-то из дома, но подумал, что не стоит. Это, показалось мелочью, к которой легко привыкну. Только она оказалась самой настоящей мелочью по сравнению с тем, что мне предстояло.

Второй этаж второй хирургии делился на женскую и мужскую половину. Лишь в самом начале пропорцию нарушала палата мужская с ожогами. Её пациенты были, почти поголовно, курящими и ходили с обнажёнными торсами до туалетной комнаты, курить или в перевязочную. Глядеть на них было жутко и жалко. Обгоревшие куски кожи клочьями торчали как на пальмовых стволах кора. От их нескончаемых перекуров в тесном туалете висела белёсая пелена, но остальные с этим мирились.

Женщины, в отличии от мужчин, редко появлялись в общей зоне. Может природная скромность и привычка, где не надо не высовываться, а может обычная лень. Только по необходимости. До туалета и обратно. Через распахнутые двери было слышно, о чём они говорят. О семье, о детях, о соседях. Кого-то волновали брошенные сады и не политые грядки с огурцами. Пару раз в день, шаркая тапками по кафелю, появлялась старуха, которая находила дверь в туалетную комнату, но обратная дорога была ей трудной. Толкая перед собой подпорку, она шарилась по коридору с мужскими палатами, пока, кто-то ходячий не направит её в женскую половину. Ходячих было мало. Она счастливо улыбалась, словно её вывели из запутанных городских переулков к дому, как из тяжёлого сна.

Еду привозили примерно в одно и тоже время, со звуками, ставшим с первых дней щебетом истёртых колёс тележки. Щебетало одно колесо из четырёх. Оно никак не хотело крутиться вместе со всеми. Перекручивалось, сопротивлялось. Иногда подчинялось, но не на долго. Снова встав поперёк, издавало свои протестные звуки. Время еды всегда вносило оживление в скукоту больничной жизни. В женской половине это всегда обсуждалось. Кому-то не нравилось. Кому-то не елось.

— Что не ешь? Тебе надо! Или ты фигуру бережёшь? — после этой шутки, говорившая сама же и смеялась взахлёб на всё отделение. В мужской ели молча и жадно. Не отвлекаясь. Кормили сносно, но иногда не съедобно.

Разговоры в мужских палатах были однообразны и скучны. Большинство проводили время в тяжёлом молчании, но, находился оратор, который говорил всякую ерунду уверенно и громко. Ему никто не возражал и не перебивал, как не перебивают радио или телевизор. Этот фон болтовни, почему-то, никому не мешал.

В нескольких метрах по коридору лежал мужчина. Седая голова на тощей подушке редко меняла положение. Отвернувшись лицом к стене, он замирал без движений. От него исходил могильно-гнилостный запах, который приносил ко мне сквознячный ветерок. Прилетавшие, из открытого настежь окна в конце коридора, кубометры воздуха не могли размешать и приглушить его, хотя в этом воздухе было много примесей других воней.

Иногда он доставал из-под подушки телефон и кому-то звонил. Слов было не разобрать. Сплошной бухтёж и клокотание. Когда он встал по нужде, я увидел марлевую салфетку на горле. Под ней была дыра с резиновым фланцем. Через неё он дышал. Он поправлял её, когда говорил. Было понятно, что тот или та, с кем он разговаривал, давно научились различать и понимать эти звуки, потому, как разговоры шли долгие и без повторений в звуках и интонациях, но для постороннего, зашифрованные, как военные депеши. Мне подумалось, что этот дурной запах исходил от давно не стиранного белья.

Когда жена собирала для меня очередную передачу, я попросил её положить в неё пару футболок и своего гардероба в дополнение к остальным вещам. Человека, с дырой в горле, никто не навещал и передач ему не приносили. От чего-то он вызывал у меня симпатию. Было в нём, что-то интересное. Давнишнее, но интересное. Аккуратно и стильно подстриженный. Слипшаяся от пота, одежда была хорошего качества. Когда он поднимался с постели, идя в перевязочную или ещё куда, я видел стройного и статного мужчину, которого давно точила изнутри неизлечимая, смертельная болезнь. Когда-то размашистые плечи потеряли силу и упали не в силах держать плети худых рук.

Получив пакет, я взял футболки и два жёлтых веснушчатых банана. Дождавшись, когда он вернётся из процедурной, подошёл и положил вещи на кровать. Он мычал. Что-то пытался сказать, но потом сдался и принял. Сняв потную майку, одел чистую и устало лёг. Бананы убрал в тумбочку.

Я задумался, как человек без горла, что-то ест. Вскоре вопрос прояснился с приходом медсестры. Она достала из-под майки жёлтую вертлявую трубочку, диаметром с авторучку, и, закачав в десяти кубовый шприц какого-то мутного бульона, влила в него это. Когда содержимое бутылки закончилось, заправила трубку обратно, а я понял, что бананы ему не к чему.

Чтобы как-то украсить томительное время, проводимое в больничной скукоте, я одевал наушники, подключенные к телефону, и слушал аудио книги. На этот раз мне захотелось послушать «Доктора Живаго». Он, как нельзя лучше подходил к моей ситуации. Пусть и не такой трагичной. В одной из глав речь шла о неком кузнеце, который был сильно избит в деревенской драке. Да так, что все внутренности были начисто отбиты. Тогда он выковал себе новые, железные и жил себе дальше, как новенький. Сорокин мне сравнился с этим персонажем. Только все эти трубочки и фланцы, жизнь его не облегчали, лишь продлевали страдания, от которых он устал. Трудно вообразить себе, о чём думает человек в таком состоянии.

Ночью я проснулся от шума и грохота открывающихся и закрывающихся дверей лифта. Стальные и тяжёлые, они гремели как товарняк, отходящий от станции.

Каталка остановилась рядом и на соседнюю кровать уложили черноволосого парня с трясущимися руками. Они так тряслись, что, даже в сумраке дежурного этажного света это было различимо.

— Чего руки трясутся? — спросила дежурная сестра.

— С похмелья, — запросто объяснил новенький.

Колотило его так, что железная больничная кровать тряслась вместе с ним. Соседство не очень-то приятное, но вынужденное. Ему поставили капельницу. За это сильно влетело дежурной сестре.

— Ты, что натворила? Спросить не могла? — кричала на всё отделение старшая. И, переведя дух совладав со своим негодованием, она, уже спокойно добавила, — Нельзя им капельницу ставить запойным.

У парня началась белая горячка. Я это видел впервые и наяву. Весь следующий день он нервно разговаривал сам с собой. Затем, выдёргивая полки из тумбочки, принимался кричать в пустоту больничной мебели. Посылал всех и вся, куда только можно.

Его привязали марлевыми повязками к спинкам кровати. Он бился, как задыхающаяся рыба, оказавшаяся на берегу в сетях. Грозился всех переубивать. Громко и матерно ругался. Приехавшие санитары, обернув горячечного в простыни, уложили на каталку и увезли. Наступила тишина. Недолгий спектакль закончился.

В четверг выписали несколько больных и меня из коридора переселили в палату. Кровать моя была у окна, и я мог смотреть на город и расположить на широком подоконнике свои вещи. Соседство было скучное и, к счастью молчаливое. Вот только мужчина, лет сорока пяти, с ампутированной ступнёй дни на пролёт смотрел на планшете американские боевики. Нескончаемая стрельба и визг автомобильных покрышек не стихали. Спасением были наушники и Пастернак. Алексей Борзунов читал с умеренной выразительностью, но без гротескных театральных излишеств. В таком исполнении можно было слушать не переставая. Его спокойный голос иногда усыплял меня и очнувшись, я отматывал обратно прослушанные главы, чтобы снова вернуться к событиям.

Каждый вечер появлялась женщина с маленьким пластиковым чемоданчиком. Она отличалась от остальных своей сдержанностью и была всегда сосредоточенна. Чем-то напоминала мне курьера фельдъегерской службы. Не внешне, а манерами. Поставив на стол свой ящичек, двумя щелчками распахивала его одним движением. Там хранились маленькие, уже напитанные растворами шприцы и небольшой приборчик, с которым женщина обходила плановых диабетиков.

— У вас 19.6! — сообщила результат лежавшему у входа в палату мужчине.

— Что, — температура? — удивился тот.

— Нет… Сахар. — спокойно ответила она.

Подойдя к чемоданчику, нашла нужный шприц и не говоря ни слова, впрыснула ему в плечо содержимое.

В конце недели, с ненавистным грохотом, к которому невозможно было привыкнуть, распахнулась тяжёлая стальная дверь грузового лифта и две медсестры сложившись от тяжести каталки выкатили в коридор нового пациента. Даже в лежачем положении он казался громоздким и тяжёлым. Она была тесно для него. Они, с пыхтение развернули больничную перевозку и покатили его в нашу палату. Парень молча смотрел в потолок красными, больными и усталыми глазами. Пустовавшая несколько дней соседняя с моей койка, обрела нового постояльца.

— Я Лёха. — представился он и забылся во сне.

С появлением Лёхи, так звали нашего нового соседа, всё чаще в палату стали залетать большие тяжёлые мухи…

Марлевые повязки на его ступне быстро краснели от сочившейся гнилости. Я, словно жил в военно-полевом госпитале. Каждый день увозили и привозили людей с ампутированными ногами. Кому-то их пилили по-божески. Кому-то по самую жопу. Диагноз был один – «газовая гангрена». Почему я со своей болячкой оказался в этой хирургии, знал только тот, кто определил меня сюда.

Смердящий запах въедался во всё. По возможности, я старался проводить больше времени в коридоре. Слушал в наушниках «Доктор Живаго», а чаще просто наблюдал за больничной суетой «Второй хирургии» или смотрел во двор. 

Больничный двор был скучен и пуст. Изредка проходили рабочие. Затяжной карантин заставлял жить иначе. В назначенное время шли родственники и знакомые. Сумками и пакетами несли передачи. Расставленные парковые лавочки скучно пустовали.

После двух, на этаже появлялась старушка, которая, шаркая усталыми ногами, развозила эти передачи. Блуждая по этажу, она выкрикивала фамилии, написанные на пакетах. Во всём её виде была тяжёлая надорванность и внутренняя пустота. Жизнь в какой-то момент равнодушно переломила её через колено, и она сломалась. Но от неё исходили остатки тёплой доброты. Она старалась быть внимательной и доброй к больным. С лица не сходила растерянная улыбка. Разнеся пакеты и сумки по адресам, устало садилась на кресло у лифта и тихо дремала. Она была привычно опрятна. Не понятно, что за нужда заставляла её выполнять эту, скорее всего копеечную, работу. Проникшись сочувствием к незнакомой женщине, и вообразив себе, что смог понять всю усталость этого человека, я, проникнув в сознание, уловил одно простое её желание. Желание, которое, возможно, одолевает многих усталых людей, потерявших интерес к жизни. Стать водой какого-то ручейка и в тихом потоке найти свой покой, чтобы в один прекрасный день, это течение влилось в какую-то большую реку. Может даже море. Обрести там, в бескрайних просторах, умиротворение.

Если госпитализированные, как в большом поезде определившись на какие-то сроки, коротают время между процедурами, пусть иногда и болезненными, то персонал без передышки был в трудах. А в больнице кому-то лучше, а кому-то и хуже. Иногда умирают. Скучная обыденность. Только за окнами летний зной и зелень листвы на больших деревьях, которые ветвями скоро постучатся в окна.

Неожиданно, ворвавшееся яркое июльское солнце, высушило воздух в палате и сделало его заметно чище. Или я придышался? Ненадолго. С вечерним сумраком вернулась и невыносимая затхлость. Лёха, выйдя из забытья, доставал из тумбочки бинт и мотал его на мёртвую, но ещё кровоточащую ногу.

Я, в поисках простой летней ароматной свежести, вышел из палаты. Открыв створку рамы в конце коридора, безуспешно вдыхал что-то среднее. Стоя у распахнутого окна, я пытался поймать хоть немного уличной свежести, но воздушные потоки подчиняясь своей физике колыхались на срезе. И только заходящаяся волна уличного воздуха шла потоком в лицо, как вдруг она подобно морскому прибою уходила обратно неся с собой весь смрад больничных запахов. Это как ручей дождевой воды протекая через помойную гниль выходил таким же гнилым.
К ночи Гольфстрим поменял свое русло. Больница опустела. Больные разошлись по палатам готовясь ко сну. Где-то закрылись двери, как шлюзы отсекая одни потоки. Где-то открылись окна. Внезапно в палате стало заметно свежее. Либо нос мой снова закупорился и утратил остроту обоняния или что-то сгладило восприятие так угнетавших мое сознание запахов. Засыпая, я терял остроту обоняния и всплывали в памяти другие, почти забытые воспоминания.

Мне вспомнилось, как пахло вяленными азовскими бычками. Таким запахом наполнялись плацкарты поезда, после остановки в Джанкой. Поезд, после долгого перегона от Харькова, словно пытался отдышаться и перевести дух, а пассажиры, утомленные дорогой и бездельем, которому шли вторые сутки толкаясь вываливались на раскаленный под южным солнцем перрон. У выходов толпились торгаши. Похожие друг на друга тётки. Распирающие своей полнотой ситцевые платья. Выбор был не велик, но вкусен. Вареная картошка, посыпанная скудно укропом, которую заворачивали прямо в газеты, соленые огурцы, вареная кукуруза, с щепоткой крупной солью. И, конечно же, вязанки крупных подвяленных наскоро, пойманных на ближних лиманах бычков. Они то и перебивали все запахи засаленных вагонов. Дальше, набирая скорость, поезд уже шел между бескрайними лиманами, а пассажиры неспешно лакомились купленной едой. Вагоны, несмотря на распахнутые створки окон, проветривались плохо. Всё мешалось в одно. Гниль лиманов укропно-чесночный запах солений, картошки, кукурузы и вяленных бычков.

На утреннем обходе в палату вошли три врача. Одного я знал. Он меня резал. Других видел впервые. Обступив Лёху, они отбросили одеяло с забинтованной ноги и по очереди ощупывали её. Нога была мёртвой ниже колена, но один из них, сочувственно предложил Лёхе ампутировать ниже колена. Или, проведя пальцем в перчатке провел линию отступив от колена вверх сантиметров на двадцать, вот здесь. И Лёха согласился выше колена.

Через несколько минут сёстры вкатили в палату из коридора каталку и поставили в проходе рядом с кроватью Лёхи. Он спокойно посмотрел на неё и закрыл газа.

Я ужаснулся от мысли, что этого парня, через пару часов прикатят в палату с культяпкой выше колена. И внезапно представил себе отпиленную ногу, лежащую отдельно, где-то в тазу. Гнойную и вонючую. Следом в голове закружился другой вопрос. Если Леху привезут в палату, то куда повезут ногу. Представилось, как она ещё сгибается в колене, которое хирург предлагал оставить Лехе, а он так запросто от него отказался.

Дождавшись, когда мой врач освободится, я зашел в кабинет

— Доктор. Выпишите меня пожалуйста.

— Я не уверен, что всё нормально.

— Возможно, но я больше не могу здесь оставаться.

Достав из стола стандартную анкету, он нервно заполнил её и дал мне подписать своё преждевременное согласие на выписку.

Через пол часа, имея на руках выписку, я позвонил жене и предъявив её дотошному охраннику, оказался на пустынном больничном дворе. В моём рюкзачке была единственная маечка, которую я не доставал из целлофанового пакета. Сняв потную и липкую, я одел её и почувствовал ароматы свежести. Был знойный летний день. Выйдя за территорию больницы, я зашагал прочь от ужасного места, в котором провёл без малого, две недели, но нос мой забитый смертными запахами никак не мог пробудиться от страшного забвения.